Сразу оговорюсь, что данный доклад написан с точки зрения, расходящейся с традициями и ценностями фэндома. Фэндом слишком сосредоточен на себе, чтобы можно было пользоваться его инструментарием.
     Одним из толчков к размышлениям на тему доклада стала статья Р.Арбитмана о смерти НФ в ее традиционном виде. Статья спорная, хлесткая и очень личная. Прочитав ее еще раз, до меня дошло: батюшки-светы, да это ж эстетика старого фэндома.

     Сам термин "научная фантастика", кстати, в отечественном исполнении уже выпадающий местами за рамки традиционной западной science fiction, на мой взгляд, получил имя отчасти для легализации жанра в те годы, когда он действительно был "золушкой" и нуждался в "патронаже" серьезной науки, которую он якобы популяризировал. Однако, получившийся термин был явно уже явления, что повлекло за собой проблемы, как только ревнители начинали отстаивать пресловутую "чистоту жанра". И здесь также идея не нова; еще до первых КЛФ, например, с подобной проблемой соответствия названия, взятого буквально с потолка, столкнулась, например, авторская, "самодеятельная", песня, и, например, Юлий Ким сам с большим трудом мог ответить, где его "самодеятельная" песня, а где песня, написанная Кимом-профессионалом песен для кино

     На мой взгляд, имело бы смысл назвать жанр просто "фантастикой", что зачастую и делают явочным порядком. Однако, в этом случае, как будет доказано ниже, братья Стругацкие, при всем пиетете к вкладу в организационные вопросы (ведение семинаров, шефство над журналом "Уральский следопыт", печатавший десятки молодых авторов), вовсе не являются столпами жанра, как это утверждает традиционная критика. Если посмотреть внимательнее, окажется, что жанр благополучно следует по пути, проложенному Иваном Ефремовым, пусть и отражая общие тенденции жанра - вначале будучи подвидом авантюрного романа (Верн, Конан Дойл, Берроуз, Райдер Хаггард), затем согрешив с готическим романом и оккультной прозой (Конан Дойл, Берроуз, Говард, Лавкрафт), стал разновидностью нормальной литературы и стал интересоваться теми же вопросами, что и соседские жанры (Оруэлл, Азимов, Толкин, Ле Гуин, Бах, Кинг).

     Отдав должное жанру классического авантюрного романа с реальными и нереальными декорациями ("На краю Ойкумены"), создав образчик в эстетике готики - "это страшно, и еще более страшно то, что мы никогда не узнаем что это было" ("Олгой-Хорхой") Ефремов пошел бороздить просторы того, что стало советским воплощением первой фазы жанра - продлевать в будущее или в научную перспективу мерный шаг советского первопроходца. С точки зрения архитектоники, "Победители недр" или "Тайна двух океанов" ничуть не отличаются от какой-нибудь Мухиной-Петринской, Пальмана и прочих описателей высоких широт для юношества. Социальный заказ подобного ширпотреба прекрасно сформулировал еще Анчаров: "А также про то, как он рвется в космос,//а также про тундру, где так тяжело". Соответственно, наши столпы отдали им должное и по Верновски - осваивая под себя неживую природу ("Страна багровых туч", "Туманность Андромеды"), и по-советски, ломая братьев по разуму. Что колпаковская "Гриада" (неплохое, между прочим, следование традиции, и написано поживее зрелого Головачева!), что "Хищные вещи века" вполне отражают бессмертное когановское - "Но мы еще дойдем до Ганга,//Но мы еще умрем в боях,//Чтоб от Японии до Англии//Сияла Родина моя". Ефремов, слава богу, не стал самовыражаться в этом ключе.

     Интересуясь формально новым действием, что отражалось в заведомо "нездешнем" интерьере космического корабля и научной лаборатории, Ефремов от "Туманности Андромеды" до "Звездных кораблей" рисовал традиционную для советской прозы оптимистическую картину мира. Затем, по мере роста разочарования в реальности перспектив, он перешел от оптимизма к сдержанному пессимизму, перейдя на следующую ступень. Помнится, после радужных перспектив ромышленной революции, на Западе фантастика все же почувствовала, что одним снабжением всех техникой мир не исправишь, а скваттерской романтики Райдер Хаггарда и Верна долго сыт не будешь, неоткрытые континенты кончились. Взгляд устремился вглубь человеческой души, где все темно, запутано и неуютно, если не сказать страшно. Оккультизм и мистика правили бал "у них" - стивенсоновский мистер Хайд, непечатная глава "Маракотовой бездны", ужастики Лавкрафта, кое-какие обертоны прозы Уэллса, чеканные формы Говарда, завершенные до перехода в стилизацию. "У нас" путешествие на темную сторону души было возможно только в рамках путешествия на Запад, пардон за каламбур. От "Туманности Андромеды" был сделан шаг к "Часу быка". Однако, реальность, что называется, хлестала читателя по щекам, вспомним знаменитую фразу Ефремова своему редактору в день публикации "Часа:" - "Я только сейчас понял, ЧТО мы с тобой написали:". Затем автор пошел дальше, и задал закономерный вопрос: если так нельзя, то как можно? В случае с Ефремовым ответ был найден частично в том же "Часе быка", отчасти в "Лезвии бритвы", и заключался в обретении этического взгляда на мир, - сквозь этику Агни-йоги Н.К.Рериха, чьим поклонником и последователем был Ефремов. Этим ознаменовался выход автора на третью ступень - поиск ответа на общечеловеческие вопросы, чем обычно и занимается серьезная литература.

     Да не обманет никого то, что Ефремов нашел свой ответ - путь Агни-йоги годился лишь для Ефремова, как модернизированное христианство годилось лишь для Льва Толстого. У каждого свой путь и своя вера. Остальная же фантастика ищет этот путь по сей день, хотя бы за утратой умения верить, так характерной у зрелых Стругацких и их последующих поклонников. Семидесятническая фига в кармане, как ее старшие стервы-сестры дадаизм и модернизм, обернулась неумением видеть что-либо светлое, с чем легко глумиться и пародировать, но невозможно строить. Сравните практически идентичные вначале пути - "Туманность Андромеды"-"Час быка"-"Лезвие бритвы" и "Путь на Амальтею"/"Стажеры"-"Пикник на обочине"/"Гадкие лебеди"-"Отягощенные злом". После весьма характерного общего пути, оборвавшегося на этапе критики западного, то бишь местного, плохого мироустройства, у Стругацких наступает ровный и поступательный бег по кругу - "Отягощенные злом" все же мало отличаются по степени социальной конструктивности от "Гадких лебедей" и "Улитки на склоне". Для авторов стопроцентно подтверждается их же собственный прогноз из "За миллиард лет до конца света", и "кривые окольные тропы" все тянутся и тянутся перед ними и их читателем. Оригинальный взгляд обернулся веригами. Показательно, что единственный действительно жизнеутверждающий опус Стругацких, "Экспедиция в Преисподнюю", был написан как стилизация, а, его вторая часть, написанная позже, набрал неврастении и растратил чистоты. "Пессимизм старого циника", отточенный до агрессивности, оказался самой заразной болезнью жанра. Даже один из самых светлых и чистых авторов 80-х, Сергей Другаль, к началу 90-х скатился от жизнеутверждающей "Светлячковой поляны" к жесткому и истеричному совсем по-крапивински роману "Язычники". И дело даже не в том, что стало хуже жить - просто коронный прием восприятия мира, усвоенный от Стругацких их младшими современниками, сводится к великолепной формуле Михаила Анчарова (который и сам по себе способен обозначить самобытную школу фантастики, сравнимую разве что с фантастикой Маркеса) - "растаскиваете дом по кирпичику, а потом жалуетесь, что дует". Я смею утверждать, что подавляющее большинство традиционных представителей фантастики, расписывающихся в любви к жанру и Стругацким как пророкам его, великолепно освоив метод анализа реальности, не могут оплодотворить его никаким синтезом, никакой конструктивной идеей. Как следствие, это направление жанра, исчерпав жилу "фиги в кармане" до дна, уже не способно родить ничего нового. Глубже постмодернизма здесь уже не копнуть. Не зря появилась так характерная для американской бигмаковской эстетики творчества идея сиквелов Аркадия и Бориса Натановичей. Как говорил молодым авторам поволжский бард А.Вольдман, "автор должен произрастать на площадке пустой, хотя и удобренной". Новое слово будет сказано - собственно, уже сказано, в стороне от традиций.

     Независимо от формальной национальности, как-то вместе и уместно дополняя друг друга, выросло поколение 90-х, русское и русскоязычное. Рискну, однако, проанализировать их творчество, и не с тех сторон, о которых уже рассказали авторы или их критики.

     Во-первых, все они выросли пусть и наследниками эстетики и этики советской фантастики, но не заиствовали их напрямую. Более того, во многих из них очень заметно хорошее знакомство не только со Стругацкими, но и с Кингом. В прозе традиционно называемой "киберпанком", например, светлые мотивы вполне по-кинговски вырастают из городских помоек, взять хотя бы тюринские хроники Внеземелья.

     Главные заслуги и вехи, кстати, находятся отнюдь не в самых читаемых столпах, типа Лукьяненко. Да, он неплохо освоил описание эгоистичной натуры истинного молодого компьютерщика, которому ничего не нужно, кроме пива, модема и возможности выпендриваться, глумясь над мэйнстримом. Не менее неплохо получается глумление, в тех же эгоистических традициях, над Крапивиным и лично ему несимпатичными ролевыми играми. Но в больших количествах подростковый выпендреж уже утомляет. Понадеемся, что он выдавит-таки из себя Крапивина к концу Миллениума. Не более конструктивен и Успенский; его непонятно чем нашумевшая трилогия о Жихаре не более чем конструктор "сделай сам" из кучки постмодернистких хохмочек и цитат из Проппа, доступных любому лицеисту с ножницами. А соавторство с Лазарчуком ("Посмотри в глаза чудовищ") просто чудовищно по отсутствию хотя бы одной свежей, незаимствованной у Валентинова и Климова, идеи.
     Наиболее интересные находки лежат на стыке жанров. Гибридная сила в свое время подняла весь жанр, и сейчас то же происходит с отдельными авторами, чей стиль и жанр описанию не поддается. Это, кстати, прекрасно видно на примере людей, в фэндом и его ценности не вошедших, традиционно причисляемых то к графоманам, то к коммерческим авторам.

     Так, при том, что лягнуть между делом Ю.Петухова и Ю.Никитина считается хорошим тоном, первый по уровню НФ рассказов не хуже раннего Бушкова, при том что переиздавать бушковских "Варягов без приглашения", кажется, дурным тоном не считается. Это не считая того, что жилу синтеза НФ с готикой на русском мифологическом субстрате, кроме Петухова, разрабатывал разве что Головачев - заметно хуже и напыщеннее. Но Петухов так и остался сидеть на любимом стуле мистики с оккультизмом, поэтому его предпочли не замечать, потихоньку реализуя его же идеи.

     Юрий Никитин оказался более поздним открытием на почве литературного национал-шовинизма, не более замеченным фэндомом. Опять же, гораздо более вторичное произведение, "Там где нас нет", было на "ура" встречено фэн-критикой, не в последнюю очередь из-за блоизости автора фэнской этике и эстетике, насквозь космополитичной и постмодернистской, унаследованной еще от первых битников, кичащихся своим отрицанием устаревших ценностей, через культ атеистичного Хэма под портвейн на кухоньке. Между тем, только Никитину, пусть и не во всех романах своего цикла "Трое из леса", удалась гениальнейшая стилизация героической фэнтези с дегероизированными персонажами, и картина мира настолько древнего и одновременно настолько же юного, что каждая теперешняя бородатая хохмочка звучит там впервые, а русская широкая и безалаберная душа все так же вечно спасает мир, за тысячи лет до появления слова "русский". При том, автор достаточно накоротке со многими первоисточниками, от Геродота до Фирдоуси, и даже для постмодернистской душеньки там хватает намеков и пародий, от Бывалого, Труса и Балбеса до фильмов кун-фу. К сожалению, перемывая автора по косточкам, обычно валят в одну кучу его удачи ("Трое из леса", "Гиперборей", "Святой Грааль" ) с неудачами ("Трое и Дана", "Башня-2")и вещами, написанными чтобы было что в рот положить. И никто, например, не видит, что впервые после Говарда этот автор психологически точно показал мировосприятие по-настоящему сильного человека. Разве что Сергей Другаль в космических рассказах приблизился к осознанию того, что сильные телом и духом люди имеют более низкий уровень возбудимости, неврастеники до такого уровня доходят редко. Следовательно, нормальным для них будет гораздо менее утонченный юмор, более простые реакции на внешние возбудители, но большая нервная устойчивость. Это как раз то, чего не хватало перумовским неврастеникам, равно как, кстати, и лукьяненковским. Интересно, что простоту главного героя, который еще и сильная личность, перенял и Николай Басов, которого тоже можно обвинить в сочинении коммерческой фэнтези. А вот от супер-устойчивости героев Головачева, формально тоже штампующего сильных духом и телом, Никитина отделяет более литературный подход к персонажам - они все же, как носители перемен, самые "модернистские" из всех прочих персонажей, что хорошо видно по второй книге цикла.
     Другие авторы, достойные обсуждения, гораздо проще в восприятии, они несколько более мэйнстримны для традиции фантастики.

     Г.Л.Олди, будучи людьми диаметрально противоположными по характеру, создали узнаваемый стиль расчета на "первый-второй", пульсирующий то мистикой и страстями в клочья, то легким шагом прозы, достойной соловьевского "Насреддина". И романы у них, как правило, становятся блокбастерами только через один. Однако, главным достижением Олдей стал не рваный в клочья неврастенией "Страх" с "Живущим в последний раз", почитаемым игровыми девами, а те романы и страницы, где само творчество припирает авторов вилами к стенке, требуя хоть сколько-нибудь конструктивного начала - "Сумерки мира", "Дорога", "Путь меча", "Герой должен быть один", "Мессия очищает диск".

     Андрей Валентинов, будучи формально гораздо менее поминаем, тем не менее продается в Москве с рук по 3 тысячи за 9 книг "Ока Силы". Ничего не буду говорить о его соавторских работах, скажу лишь, что как замаскированный соавтор "Герой должен быть один" он сделал свою часть работы по производству шедевра. А эпопея "Око Силы", напечатанная еще в первых выпусках харьковского "Перекрестка", впечатляет хотя бы тем, что при какой угодно позиции автора в области вероисповедания, одновременно с удовольствием от мощного и без разрывов экшн пробуждает в читателе религиозное чувство, что в наше время редкость. Не говоря уже о том, что любой любитель эзотерики, выросший во время статей Орионского и книг Сидорова о Рерихе, будет читать эти книги пуская слюну и постанывая, как прожженый филолог - "Властелин колец".

     Олег Дивов, не относясь к ТО "Второй блин", тем не менее, прекрасно подходит под тенденцию. Его сильным местом является умение втиснуть в какую угодно заезженную форму (постапокалиптический мир, космическая фантастика, альтернативное будущее) емкое и сочное полотно "русского духа", без малейшей клюквы и лаптей. В "лучшем экипаже Солнечной" все русское, несмотря на отрицание такового в авторских ремарках - и ведение баталий, и неврастения при решении мировых вопросов, и несгораемый и неуничтожимый типичный русский еврей Файн. В "Следе зомби" не менее русский образ "типично русского "плохо дело" - дерьмо лопатой грести", в "Выбраковке" - действительно русский бунт и русские спецслужбы, а также типично русская диссидентская истерика, до запятых повторенная потом критиками этого романа. Хотя чувствуется, что как для Лукьяненко Крапивин, так для Дивова - отношения отцов и детей. Так и хочется спросить, простил ли он наконец своего отца. Также, кто успел позаниматься в 80-е биоэнергетикой, будут до оргазма вчитываться в до боли знакомые реалии.

     А еще есть Сергей Иванов, почему-то мало поминаемый всуе и не всуе. Его трилогия "Мертвый разлив"-"Сезон охоты на ведьм"-"Миротворцы" вкупе с прологом "Железный зверь", замечаемая разве что за некоторую сексуальную озабоченность, между тем, сочетает жесткий экшн, неплохую эмоциональную сферу и идеи, с которыми хочется долго сидеть на кухоньке под чаек. Некоторая занудность философских пассажей полностью компенсируется правильным подбором ТТХ характера главного героя, и смотрится органично. Правда, сей автор не избежал вечной детской болезни лягнуть или пощекотать знакомых, проявляемой Лукьяненкой и олдями. Как бывший работник издательства, выпускавшего Вершинина, могу сказать, что образ Тигрия Низинцева замаскирован на редкость топорно.

     Есть еще много героев нашего романа, которых хочется упомянуть: Николая Басова за совсем русский вклад в стилизацию героической фэнтези и цикл "Мир вечного полдня", заставившего Карсака крутануться в гробу и завистливо вздохнуть, да хотя бы и Лазарчука - но раннего, времен "Иного неба" и "Опоздавших к лету". Но к чему все это?

     А вот к чему. Главное, что объединяет этих авторов, как это ни парадоксально, внимание к структурности мира. Мир постмодернизма - мир кипящего хаоса, из которого выплескиваются недостаточно разварившиеся фрагменты, сцепляясь в неожиданных сочетаниях. Мир иронической пародии - мир, в котором структура, держащая мир оригинала, выворачивается наизнанку для получения эстетического удовольствия от перевертыша. Но жить в таком мире можно только если снаружи существует большой мир, в котором задана какая-то структурность, не дающая всему расползтись. Даже отрицая этот мир, пародисты и любители глумиться используют его как опору. Сейчас, когда связь каждого со всеми ослаблена или исчезла, и общество не вышло еще из хаоса, усугублять ситуацию еще большим отрицанием порядка означает всегда мочиться мимо унитаза, по профессору Преображенскому. Тот же Дивов, в "Мастере собак" отрицая устами Тима ценность структурности общества, в конце того же романа и в "Братьях по разуму" приходит к констатации того, что можно сколько угодно идти на авантюры, но отвечать за тех, кого приручил, все же важнее. Кроме так нелюбимого критиками внимания к силовым структурам, до чего особенно охочи "киберпанк" Тюрин и Лазарчук, характерное внимание фантасты новой волны уделяют структурообразующим ценостям, опознаваемым как религиозные. Чаще всего - ветхозаветным. Причину этого я частично пытался вскрыть в своем раннем докладе "апология Sword and Sorcery Fantasy", что сводилось к утрате современным постмодернистским обществом веры в традиционные ценности, что означало необходимость постижения их заново, и не с евангельских истин даже, а с моисеевых, раз уж в современной России главной причиной разрухи является не неумение вести бизнес, а неумение всех и вся держать собственное слово.

     Поведенческие стереотипы, навязываемые нам масс-культурой Запада, при всей своей новизне и эффектности, сформированы моралью и эстетикой карнавала, освобождения от всего связывающего. Но карнавал средневековой Европы тем и ценен, что до и после него - снова рутинная работа. У нас, с тысячелетней привычкой лениться до аврала, так не получится. Нужны хоть какие-то структурообразующие начала, чтобы было что нарушать. На всем мировом культурном пространстве, затоптанном американским кино, нам предложат либо зажравшийся эпатаж в стиле хип-хоп, работающий пока богатый дядя Сэм спонсирует обнаглевшие Гарлемы, либо ценности классического вестерна. Интересно, кстати, что эпоха вестерна в новом с иголочки диком обществе скваттеров, еще не осознавшем себя нацией, отразила эпоху расселения человечества и обретения им ветхозаветной этики "своей стаи", на Ближнем Востоке пройденную во времена Моисея, а в России - во времена Сварога и скифов-пахарей. Грубо говоря, американцы, будучи нацией эгоистов, должны были обломать свой первичный скваттерский эгоизм волка-одиночки, чтобы сформировать из индивидов стаю с жестким пониманием "что такое хорошо и что такое плохо", что Старый Свет прошел не позже бронзового века. Сейчас у нас такой же новый с иголочки этнос. Вдобавок, именно к индивидуализму нас толкает азарт отречения от социалической идеи, так что нам снова проходить законы "око за око", "не лги своим" и т.п., чтобы в этом индивидуализме не порвать друг другу глотки. Распад единого некогда общества на кучки индивидуалов-яппи и трудяг не дает пока пускать в ход христианские нормы, регулирующие уже отношения личности и социума. Его еще предстоит создать, беря соседа за руку. Когда-то я призывал к созданию своих книг типа "Конан и смерть Кощея", которые бы показали всю глубину ветхозаветных истин, чтобы общество привыкло к ним. Сейчас это уже делается, от фэнтези Басова до дивовского "Закона фронтира". Кажется, наследие Стругацких успешно пройдено и оставлено позади. Посмотрим, насколько окажется продуктивным новый шаг, к истинам новой этики, неважно евангельским, рериховским или исламским. Начало уже положено, и кто знает, чем будет дописан день завтрашний.